Легенды о призраках (сборник) - Страница 33

А сейчас я стою перед шестью обувными коробками, смотрю на них, думая о том, что можно сделать еще. Ничего нового я придумать не могу и поэтому просто обхожу их по очереди, начиная с Майкла и заканчивая Сьюзи, а между ними Адриана, Филип, Адам и Саманта, – в таком порядке я вижу их во сне. Я прислушиваюсь – и из коробок до меня доносятся их голоса, едва слышные, словно дуновение ветра. Я наклоняюсь поближе, и тихие звуки сливаются в напев, слов которого я не могу разобрать. Но позже, когда дом безмолвен и я, лежа в постели, балансирую между сном и бодрствованием, я наконец понимаю, что они говорят:

«Мертвые не преследуют живых».

***

Я думал о том, чтобы переехать. В конце концов, многие ли машинисты остались бы в городе, где они стали причиной такой трагедии? Но когда дело дошло до того, чтобы выставить дом на продажу, я уже принялся за обувные коробки, и мне нужно было находиться здесь, в южной части Сан-Антонио, чтобы их закончить. Надо сказать, никто меня особенно не беспокоил. Все решили, что во всем виноват водитель автобуса, Джейк Кроули, так как через три часа после аварии он сунул в рот дробовик и снес себе голову.

Сейчас, если люди вообще упоминают об аварии, они толкуют о поездах-призраках и о том, что мертвец Кроули бродит с фонарем по переезду в Бакс-Крик и ищет детей, которых он потерял. Также распространилось поверье, что, если остановить машину на путях, там, где произошла авария, души тех шестерых детей столкнут машину с железнодорожного полотна в безопасное место. Подросткам оно нравится. Часто можно видеть, как они направляются к Бакс-Крик, набившись в машину в обнимку с упаковками пива. И обязательно у них есть пакет с мукой. Они обсыпают ею задний бампер и, когда хорошенько наберутся, вполне могут убедить себя, что следы на муке – это отпечатки ангельских пальцев, а не просто то место, где садились на бампер мотыльки, привлеченные теплым светом задних фар.

И я тоже могу в это поверить, хотя со дня аварии и не притрагивался к спиртному.

***

Дно коробки Филипа я выложил узкими дощечками, тщательно отполированными и покрытыми лаком. На них я нарисовал разметку и поставил небольшие баскетбольные кольца. Если бы Филип был живой, он сейчас учился бы уже в выпускном классе. А потом он стал бы играть в университетской баскетбольной команде. Тренеры считали его хорошим игроком. В газетной статье, появившейся после аварии, приводились слова университетского тренера, который говорил, что Филипу, единственному из всей школы, уже была обеспечена спортивная стипендия.

Когда я долго смотрю на его обувную коробку, – вот как сейчас, – то почти слышу, как кричат болельщики на трибунах. Они подбадривают его, требуют, чтобы он жил.

Иногда я теряю связь с этим миром – это как выдернуть корни из мягкой земли. Когда так происходит, Филип начинает двигаться. Я вижу, как он играет. Пусть и недолго, но он вновь живет.

***

Больше всего мне нравится в моих диорамах то, что они представляют собой упорядоченное пространство, в котором нет места насилию. Здесь, благодаря моему усердию и вниманию к деталям, дети находятся в безопасности. Здесь они неуязвимы, нечувствительны к страшным ударам судьбы. Здесь поезда не несутся на полной скорости к переезду, автобусы не останавливаются поперек путей. Здесь города не оплакивают погибших детей.

***

Я спал без снов. Теперь мои глаза открыты и видят мерцающие рядом с кроватью часы. В комнате темно, до рассвета, наверное, еще несколько часов. Я поднимаюсь с постели, иду к окну и не узнаю свой двор. Ночью огромный вяз, который рос у меня в палисаднике, раскололся надвое, и одна его половина упала на линию электропередачи. То и дело вспыхивают электрические разряды. Они похожи на серебряных угрей, играющих в черном море.

Я слышу стук в дверь. Мгновением позже я смотрю в глазок на Джеймса, который был моим помощником, когда случилась авария.

Как и я, Джеймс в тот день был пьян, и, как и я, он выглядел в достаточной мере трезвым на месте аварии, когда все кричали и засыпали нас вопросами. Надо отдать ему должное: он первым выступил в мою защиту. «А что Арч мог сделать? – сказал он. – На переезде в Бакс-Крик давным-давно следовало поставить шлагбаум. Это всем известно. Я считаю, что в такой ситуации ни один машинист не смог бы избежать столкновения».

После аварии мы с Джеймсом постепенно перестали видеться, в основном по моей собственной вине и из-за моего гнева. Но не только: нас тяготило нечто вроде общей болезненной тайны, какое-то тяжелое бремя, которое, всякий раз, когда мы видели друг друга, становилось невыносимым. Я перестал отвечать на его звонки. Как-то я встретил его на улице, когда шел домой из библиотеки. Мы оба притворились, что не заметили один другого. Мы соблюдали неписаное соглашение, и его условия были нам известны: страдай в одиночку.

А теперь он стоит у моей двери, и ни ночь, ни гроза не помешали ему прийти.

Я слышал, что у него рак, но все же не ожидал, что он будет выглядеть вот так. Он весь как-то уменьшился, ключицы выступают, как какой-то нелепый костяной шарф. Он сцепил ладони перед собой, и его пальцы напоминают две связки крючков, случайно и накрепко запутавшихся. Его руки такие тонкие – кожа да кости, – что мне удивительно, как они еще могут двигаться. Он открывает рот, и его зубы – те, что остались, – сами собой щерятся в щербатой ухмылке, какую вырезают в тыкве ко Дню всех святых.

– Арч, – говорит он, – можно мне зайти?

Я отступаю в сторону, и он, шаркая, проходит мимо меня в гостиную.

Я сажусь и показываю ему на диван.